О фильме «Довлатов».
«Довлатов» Алексея Германа-младшего – это один из немногих фильмов о писательской жизни, который стоит посмотреть каждому думающему человеку. Судьба творческого человека в любую эпоху непроста, поскольку всегда существует дуаль «художник – власть», в которой настоящий художник всегда сильнее морально, но фактически неизменно остаётся проигравшим, поскольку не имеет так называемого административного ресурса. При этом у каждого поколения писателей своя трагедия: у одних – сорвавшийся заговор, у других – революция, у третьих – война… Больше всех, как кажется со стороны, повезло шестидесятникам, на молодость которых пришлась «оттепель». Правда, за это своё везение они потом заплатили разочарованием в идеалах и несбывшимися надеждами, уравняв себя по везучести с другими, поскольку на самом деле для писателя нет иной и большей трагедии, чем разочарование. Следующему за ними поколению, к которому относится и Сергей Довлатов, поколению семидесятых, вдохновлённому успехом своих более старших предшественников, выпало совсем другое время, эпоха застоя, эпоха «заморозков». И их трагедией стало то, что можно двумя словами описать: «Не печатают!»
Глядя из нашего времени, когда не то, что цензуры, а здравого смысла в книгоиздании не сыщешь, многим сложно, наверное, понять, что это такое. «Не печатают» - это в СССР для автора синоним несуществования, небытия. «Не печатают» - это значит, что не примут в Союз писателей. А если не примут – то ты безработный. А безработный в стране, ещё в 1930-х победившей безработицу, - тунеядец. А это уже статья… Интересно получается: если не печатают – значит, не писатель, значит – никто. Разве можно осудить несуществующего человека? Оказывается, можно, если он при этом не работает. Сюрреализм в условно социалистическом социуме! Вот и фильм, атмосферный и настоящий, создаёт ощущение абсурдности мира семидесятых. Недаром Сергей в шутку представляется Кафкой – он как герой «Замка» вынужден жить в условиях полнейшего несовпадения происходящего вокруг с внутренним ощущением правильности, гармонии и здравого смысла. Мир, в котором условием публикации хорошего рассказа является публикация плохих стихов и заказного интервью, в котором художник вынужден фарцевать, потому что картины не покупают и выставки не дают, в котором автора не печатают, потому что он не член Союза писателей, а в Союз не принимают, потому что нет публикаций… Да что там говорить, мир, в котором в честь нового корабля, названного именем неизвестного писателя, снимают фильм, а спуск на воду приветствуют классики русской литературы (ряженые работники завода, которые в литературе вовсе не разбираются) – это ли не абсурд? Однако, в противоположность старому жанру, это не комедия, а трагедия абсурда, поскольку выход из этого Замка есть, но нет у него входа. И потому выбор – уехать или остаться – это выбор единственный, на всю жизнь. Не могу представить себе этого – какую же безнадёгу должны были ощущать эти писатели, художники, скульпторы, режиссёры, артисты, чтобы чувствуя, что «там», за границей то есть, не будет нормальной жизни, не будет своей творческой среды (а она-то, в отличие от нашего времени, у них была!), всё равно покупали билет в один конец.
В этом абсурдном мире, из которого уезжать не хочется, а оставаться и продолжать принимать правила игры нет сил, не нужен талант, официально не нужен: он лишний, он под подозрением, он не вмещается в рамки, придуманные посредственностями для посредственностей. Так же не вмещается в него – как и в автомобиль в последних кадрах фильма – Сергей Довлатов. Этот мир для него мал, как малы рамки унылого соцреализма и производственного романа, бывшие в чести в его время. Образ Довлатова, сыгранного сербским актёром Миланом Маричем, поражает не только портретным сходством, но и сочетанием, казалось бы, несочетаемого: такой большой и такой беззащитный! Впрочем, беззащитность – это, наверное, неотъемлемая черта таланта.
Стилистически фильм ближе всего, пожалуй, к довлатовскому «Компромиссу» (кстати, экранизированному совсем недавно Станиславом Говорухиным под названием «Конец прекрасной эпохи») – это не приближенное к документальному жизнеописание, а серия эпизодов, встреч, ситуаций, уместившихся в несколько ноябрьских дней, предшествовавших эмиграции Бродского. Череда лиц, фраз, снов, а в сновидческих эпизодах снова – лица и фразы, выдуманные, фантасмагоричные, но связанные с реальностью. И сквозь все эпизоды проходит пара фоновых мыслей, лейтмотивом звучащих в сознании или подсознании главного героя: частная, сиюминутная - «Где купить большую немецкую куклу?» и глобальная, поколенческая – «Не печатают…» Эта связка преломляет оптику, через которую зритель смотрит на молодого писателя Серёжу (а ему всего лишь тридцать лет), одновременно делая его фигурой более трагичной, но при этом и более понятной, человечной. И обращение «эгоист», которое звучит в его адрес на протяжении всего фильма много раз, выглядит уже не совсем к нему относящимся, потому что какой же он эгоист? Растерянный и потерянный молодой человек, который и по установленным правилам играть не может в силу их абсурдности, и по своим не получается… Что страшнее всего – не получается не только у него, не только у творческой богемы, но и у «обычных» людей. Декларировалось, что человека труда всё устраивает, он всем доволен, ан нет – вот вам, пожалуйста, пролетарский поэт, метростроевец Кузнецов (Антон Шагин), которого сначала печатали, а потом перестали. И он, классический человек труда спрашивает Довлатова, пришедшего к нему брать интервью по заданию главного редактора: «Почему не печатают?»
Кстати, эпизод, связанный с этим интервью – обнаружение при строительстве погибших во время войны детей – и сам по себе страшен, когда, продолжая друг за другом, считает сначала женщина, работающая под землёй: «Двадцать пять… двадцать шесть…», а потом и Довлатов: «Тридцать… Тридцать один…» И символичен: то, что происходит подспудно, изнанка всех бравурных строек и декларируемых достижений – известно всем, и трудягам, и интеллигенции. И, получается, что не власть с народом – против этих «антисоветчиков», а народ с интеллигенцией – по одну сторону баррикад, а власть – по другую. Вот только порог чувствительности у всех разный – кто-то терпит, кто-то спивается, а кто-то – уезжает.
Зинаида Варлыгина