Мысли после просмотра многосерийных фильмов «Вольная грамота» и «Кровавая барыня».
Свобода для русского человека – понятие сакральное. Стремление к ней можно приравнять к национальной идее, любое угнетение свободы русским человеком воспринимается как жесточайшая несправедливость. А самым большим массовым ограничением свободы в русской истории после татаро-монгольского ига было, пожалуй, крепостное право, длившееся полтора столетия. Неудивительно, что оно нашло отражение в русской литературе, отзывчивой на любую несправедливость, а позже – и в кинематографе. И до сих пор эта тема вызывает интерес: 19 февраля 2018 года, в 157-ю годовщину отмены крепостного права в России, на телеэкраны вышли сразу два сериала о крепостной доле – «Вольная грамота» на «Первом канале» и «Кровавая барыня» на «России 1». На самом деле, о тяготах крепостной крестьянской доли сказано, написано и показано столько, что ещё пара фильмов об угнетении бесправных была бы если не лишней, то уж наверняка не вызвала заметного резонанса. Но смысловые акценты в обоих новых сериалах несколько смещены, поэтому они заслуживают просмотра и сравнения.
В «Вольной грамоте» показана история крепостной девушки Полины Лебедевой (Татьяна Бабенкова), внебрачной дочери помещика, который, умирая, не успел дать ей вольную – и её жизнь, жизнь воспитанницы дворянина, в одночасье меняется при появлении нового хозяина усадьбы. Но важнее сюжетных коллизий (а сюжет в этом фильме многоплановый и закрученный) то, что сквозь все события проводится одна мысль: без внутренней свободы, свободы личности, внешняя, видимая свобода человеку мало даёт. В «Кровавой барыне» же в центре внимания и вовсе не судьба крепостных, а фигура помещицы – Дарьи Салтыковой (Юлия Снегирь), и история эта не о чужой несвободе, а о том, что бывает, если у человека жестокого (или – ожесточившегося), безнравственного, циничного свободы слишком много. В итоге оба фильма об этом: свобода без ответственности, без внутренних нравственных ограничений опасна и для окружающих, и для её обладателя.
Но, пожалуй, на этом сходство между фильмами и заканчивается (если не считать странно повторяющихся, как будто заимствованных одним сценарием из другого эпизодов и мизансцен) – в остальном они диаметрально противоположны, начиная с предпоказной подготовки («Барыня» широко рекламировалась, а «Грамота» вышла на экраны практически без информационной поддержки) и заканчивая ощущениями, которые остаются у зрителя после просмотра.
Если наугад выбрать два любых отрывка из этих сериалов, в глаза бросится поразительный визуальный контраст. «Вольная грамота» при всём драматизме ситуации, в которую попадает главная героиня, - фильм светлый и, созвучно названию, привольный: в кадре постоянно мелькают широкие, залитые солнцем луга, река с прозрачной водой, ухоженный, зеленеющий парк. Будто сама природа выступает за свободу и гармонию! Соответственно и лица персонажей – живые, светлые, вызывающие в большинстве своём если не симпатию, то хотя бы какое-то сочувствие. Видимо, поэтому те персонажи, которые не уважают в других право на свободу, право быть собой, и смотрятся в фильме инородно и отталкивающе. В «Кровавой барыне», напротив, фоновым лейтмотивом выступают болота, засохшие берёзы, тёмные дебри и застывшее на несколько месяцев полнолуние, причём луна обрамлена тяжёлыми, свинцовыми тучами – всё говорит о несвободе, о враждебности внешнего мира. И отпечаток этой враждебности, несвободы, темноты лежит на всех персонажах – как угнетателях, так и угнетаемых, поэтому не возникает симпатии даже к тем, чья судьба вызывает сочувствие: ответом на внешнее ограничение свободы у них является не внутреннее неприятие такого положения вещей, а страх. А там, где есть страх – свобода невозможна по определению.
Кстати, нагнетание страха, порой благодаря натуралистичности картинки переходящего в отвращение, характерно для жанра фильмов ужасов. Мне кажется, что сокращение «Кровавой барыни» до полного метра и выпуск не на теле-, а на киноэкраны было бы более оправданным. Тем более, что явно просится корректировка возрастного ценза фильма – никак не стандартный 16+, которым помечают даже вполне невинные ленты, содержащие сцены курения или употребления алкоголя, а 18+ или даже 21+. На эту мысль явственно наводит обилие постельных сцен и жестокости (убийств, пыток, самоубийств). При этом удивительным выглядит то, что «Вольная грамота» также имеет пометку 16+, а ведь при лёгкой корректировке наиболее откровенных сцен этому фильму можно было бы присвоить категорию 12+, но, к сожалению, совсем без «клубнички» режиссёры телефильмов у нас обойтись, видимо, не могут. Неужели считают, что в противном случае никто смотреть не станет?
Следует понимать, что помещичье владение в эпоху крепостного права – это, по сути, государство в государстве (недаром Дарья Салтыкова кричит: «Я здесь – власть!» и вешает в гостиной свой портрет в образе царицы). На самом деле, все государственные признаки налицо: в поместье и в деревнях, прикреплённых к нему, ведётся экономическая деятельность, как внутренняя, так и внешняя, существует собственный уклад жизни, неписанные законы, имеются и собственные церковные приходы, собственный суд, а если помещик – человек просвещённый и культурный, то есть и школы, и даже крепостные театры. Но всё упирается в это «если»: каков помещик, такова и власть, такова и крестьянская жизнь. Впрочем, это тоже роднит суть поместничества с государственностью. Как и в масштабах страны, в поместье возможен демократический, либеральный, авторитарный или тоталитарный стили управления – и это определяет жизнь народа. Так как показывать истории, не отличающиеся драматичностью, а то и трагичностью, не в правилах русского искусства – нам нужен конфликт и его решение – то в обоих сериалах мы видим историю про «злого помещика», для контраста пришедшего на смену «доброму помещику».
И снова при общих «вводных» сериалы разительно расходятся – в первую очередь из-за того, как принимают «новую власть» крепостные: подчиняются страху и «правой руке» хозяйки, как в «Кровавой барыне» или, внешне исполняя (да и то – не всегда) приказы нового хозяина, остаются людьми и поддерживают друг друга, как в «Вольной грамоте». Интересно, что в обоих фильмах есть мотив несвободы не только крестьян, но и тех, кто считался их хозяевами. Вот только в «Вольной грамоте» этот мотив выведен вровень с темой крепостничества – и оказывается, что дворяне так же несвободны, только их «хозяином» является чужое мнение, нормы поведения, принятые в «высшем обществе»: нельзя выбирать себе друзей и спутников жизни из числа «низшего сословия», нельзя поступать так, как велит совесть, если это нарушает какие-то, часто надуманные, приличия. Однако и эти условности могут быть преодолены, если человек не утратил человечности в угоду условностям: и Верушка не отказывается от подруги детства, и Митя женится на бывшей крепостной, а вот Татьяна Кузнецова, официально свободу получившая, но внутренне оставшаяся глубоко закрепощённой, и сама погибает, и Бориса губит. Следовательно, несвобода внешняя преодолима, если есть свобода внутренняя (и не надо было создателям фильма несколько раз вставлять эту формулу в реплики персонажей – это излишне дидактично)! В «Кровавой барыне» же внешняя несвобода непреодолима именно по причине отсутствия внутренней: Дарья Салтыкова боится за свою жизнь и поэтому вводит на своей территории «закон силы», Сергей боится императрицу, дядья Салтыковы боятся за свои деньги, крепостные просто боятся всего и вся – даже облечённые властью гайдуки (вот он, пример свободы без ответственности и нравственности!) находятся в постоянном страхе, что «очередь дойдёт и до них».
Это постоянное, беспросветное нагнетание мрачности создаёт ощущение невозможности такого положения вещей, в результате «Кровавая барыня» воспринимается фильмом псевдоисторическим, связанным с реальной историей только именем существовавшей в действительности помещицы. Не спасает и то, что в титрах создатели делают оговорку, мол, «следовали не букве, а духу истории». Не спасает и съёмка не в декорациях-новоделах, а на натуре (почти все деревенские сцены «Кровавой барыни» снимались в костромском музее деревянного зодчества, что, я уверена, на долгие месяцы отвадит многих костромичей от посещения этого места – вряд ли кому-то приятны будут ассоциации костромских изб и берёзок с убийствами, утопленницами и висельниками). Надо сказать, что сделав явный акцент на зверства, создатели фильма явно сэкономили силы на сценарии, на проработке образов персонажей, в итоге, если отбросить все шокирующие сцены, то из персонажей, заслуживающих внимание, останется, пожалуй, только сама Дарья Салтыкова. Но выбор в качестве главного героя отрицательного персонажа, преступника, даже в итоге и получающего наказание за свои злодеяния – опасный шаг, поскольку в этом случае неизбежна попытка обосновать его действия логически или, хотя бы, эмоционально. А обоснование часто подталкивает к оправданию или подспудно наводит на мысль «не мы такие – жизнь такая», внушая зрителю, что в определённых условиях дозволено всё.
А вот в «Вольной грамоте», несмотря на оригинальный, не основанный на конкретных исторических событиях, сценарий, дух истории как раз есть – и этот фильм воспринимается как исторический. Удивительно точно и эстетично показана жизнь в дворянской усадьбе XIX века, деревенская жизнь, традиции и обряды, звучат красивые народные песни, которые хочется слушать, которым хочется подпевать (в отличии от пары полупоминальных запевов, вставленных в «Кровавую барыню»). Недаром говорят, что хорошим историческим фильмом может стать только такой, в котором эпоха – действующее лицо! Кстати, если уж говорить о традициях, то стоит упомянуть и о возрождённой в «Вольной грамоте» традиции, в постсоветском отечественном кинематографе практически утраченной, - обогащать фильм стихами и песнями: кроме народных песен в исполнении деревенской певуньи Палашки, в нём звучат отрывки из «Евгения Онегина» и «Горя от ума», а также песни Вероники Долиной в авторском исполнении.
Кстати, о классике. Вполне очевидно, что создатели обоих сериалов опирались на классическую литературу, только в «Вольной грамоте» считываются образы и мотивы Чехова, Тургенева, Достоевского с их психологизмом и вниманием к человеческой личности, а в «Кровавой барыне» больше готичности и мистичности Гоголя и типажей Островского. Да и базовое противопоставление внутренней свободы и несвободы, страха и способности к его преодолению, человечности и инстинкта самосохранения любой ценой – это и есть тот самый внутренний конфликт, характерный для классической русской литературы. Но в «Вольной грамоте» побеждают не сиюминутное превосходство силы и власти, как в «Кровавой барыне», в которой зло порождает ещё большее зло, а порядочность и человечность. Побеждает свобода с осознанием ответственности за тех, кто в твоей власти, а не бесконтрольная власть над несвободными людьми. И поэтому нравственная победа «Грамоты» над «Барыней» для меня очевидна.
Зинаида Варлыгина
О спектакле «Иванов» костромского театра им. Островского.